Я не открою ни названия местности, ни фамилии героя. Это было далеко, очень далеко отсюда, в богатой и знойной стране. С самого утра я шел по берегу, покрытому возделанными полями, возле синего моря, покрытого солнечными бликами. Цветы росли у самых волн, волн тихих, ласковых, усыпляющих. Было жарко; стояла та влажная, насыщенная пряным ароматом жара, какая бывает в сыром, плодородном и обильном краю; самый воздух, казалось, способствовал здесь буйству жизни.
Мне сказали, что к вечеру того же дня я найду пристанище у некоего француза, который жил в апельсиновой роще, на оконечности скалистого мыса. Что это был за человек? Я этого еще не знал. Он приехал сюда однажды утром, десять лет тому назад, купил участок, насадил виноградник, посеял хлеб; работал он со страстью, с остервенением. Из месяца в месяц, из года в год он расширял свои владения, постоянно оплодотворял могучую, девственную землю и неустанным трудом нажил себе целое состояние.
Говорили, что он продолжает работать по-прежнему. Он вставал с зарей, до ночи проводил время в поле, сам за всем присматривал, словно его преследовала какая-то неотвязная мысль, мучила ненасытная жажда денег, которую ничто не могло успокоить, ничто не могло утолить.
Теперь он слыл богачом.
Солнце клонилось к закату, когда я подошел к его жилищу. Дом и в самом деле стоял на оконечности мыса, среди апельсиновых деревьев. Это было большое квадратное строение, очень простое с виду; оно господствовало над морем.
При моем приближении на порог вышел бородатый человек. Поздоровавшись, я попросил разрешения переночевать у него. Он с улыбкой протянул мне руку:
— Входите, сударь, и будьте как дома.
Он провел меня в одну из комнат и предоставил в мое распоряжение слугу; держался он весьма любезно, с учтивой непринужденностью светского человека; затем оставил меня одного, сказав:
— Обедать будем, как только вы пожелаете спуститься вниз.
В самом деле, мы пообедали вдвоем на террасе, выходившей на море. Я заговорил с ним об этой стране, такой богатой, далекой, неисследованной! Он улыбался и отвечал рассеянно:
— Да, это прекрасная земля. Но ни одна земля не мила нам вдали от родины.
— Вы скучаете по Франции?
— Я скучаю по Парижу.
— Почему бы вам не вернуться?
— О, я еще вернусь!
И разговор зашел о светском обществе, о бульварах и о многом, что было связано для нас с Парижем. Он расспрашивал меня как человек, хорошо знавший жизнь столицы, называл имена, известные всем завсегдатаям театра Водевиль.
— А кто бывает теперь у Тортони?
— Да все те же, за исключением умерших.
Я внимательно смотрел на него, преследуемый смутным воспоминанием. Конечно, я уже встречал этого человека. Но где, когда? Он казался утомленным, несмотря на крепкое сложение, печальным, несмотря на решительный вид. Большая светлая борода ниспадала ему на грудь, и время от времени он брал ее в горсть у подбородка и, сжав, проводил по ней рукой до самого конца. У него была небольшая лысина, густые брови и пышные усы, которые смешивались с растительностью на щеках.
Позади нас солнце погружалось в море, осыпая побережье огненной пылью. Апельсиновые деревья в цвету распространяли в вечернем воздухе сильный упоительный аромат. Он ничего не видел, кроме меня, и его пристальный взгляд, казалось, различал в моих глазах, в глубине моей души, далекую картину, знакомую и любимую картину широкого тротуара, затененного деревьями, который идет от церкви Магдалины до улицы Друо.
— Вы знаете Бутреля?
— Конечно.
— Он очень изменился?
— Да, совсем поседел.
— А Ла Ридами?
— Все такой же.
— Ну, а женщины? Расскажите мне о женщинах. Вы знаете Сюзанну Верне?
— Знаю, она очень располнела, ее песенка спета.
— Вот как! А Софи Астье?
— Скончалась.
— Бедняжка! А как... Знаете ли вы?..
Он сразу осекся. И, внезапно побледнев, прибавил упавшим голосом:
— Нет, не могу... От таких разговоров я чувствую себя больным.
Затем, как бы желая отвлечься, он встал из-за стола.
— Не хотите ли вернуться в дом?
— Ну что ж, пожалуй.
Он провел меня в нижний этаж.
Комнаты, огромные, голые, унылые, казались заброшенными. На столах стояли грязные тарелки и стаканы, так и не убранные темнокожими слугами, которые беспрестанно сновали по этому обширному помещению. На стене висели два ружья; в углах можно было видеть лопаты, удочки, сухие пальмовые листья, самые разнообразные предметы, оставленные владельцем по приходе домой, чтобы не пришлось искать их в случае какого-нибудь дела или работы вне дома.
Мой гостеприимный хозяин улыбнулся;
— Это жилище или, вернее, берлога изгнанника, — сказал он, — у меня в спальне все же чище. Идемте туда.
Мне показалось при входе, что я попал в антикварный магазин — столько там было всевозможных вещей, тех разнородных, диковинных, странных вещей, которые обычно хранятся «на память». На стенах висели два превосходных рисунка известных художников, ковры, оружие — шпаги и пистолеты, а на самом видном месте — кусок белого атласа в золотой рамке.
Заинтригованный, я подошел ближе и увидел дамскую шпильку, воткнутую в шелковистую ткань.
Хозяин дома положил руку мне на плечо.
— Вот единственная вещь, — проговорил он, улыбаясь, — на которую я смотрю, единственная вещь, которую я здесь вижу в течение десяти лет. Прюдом говорил: «Эта сабля — лучший день моей жизни». А я скажу: «Эта шпилька — вся моя жизнь».
Я подыскивал какую-нибудь подходящую к случаю фразу; наконец спросил:
— Вы страдали из-за женщины?
Он сказал порывисто:
— Скажите лучше, что я до сих пор страдаю, как проклятый... Но идемте на балкон. У меня чуть было не сорвалось с языка ее имя, но я побоялся его произнести. Ведь если бы вы сказали, как про Софи Астье: «Она скончалась», я сегодня же пустил бы себе пулю в лоб.
Мы стояли на широком балконе, откуда видны были два залива, один справа, другой слева, окруженные высокими серыми горами. Наступила та сумеречная пора, когда солнце уже зашло и землю озаряет лишь его отблеск, догорающий в небе.
Он спросил:
— Скажите, Жанна де Лимур жива?
Он пристально смотрел мне в глаза, взволнованный, смятенный.
Я улыбнулся:
— Еще бы... и стала еще красивее, чем прежде.
— Вы знаете ее?
— Да.
Он колебался.
— Близко?
— Нет.
Он взял меня за руку.
— Расскажите мне о ней.
— Рассказывать, в сущности, нечего. Это одна из самых очаровательных парижанок или, точнее, парижских кокоток, которая ценится очень высоко. Живет она в свое удовольствие, с княжеским размахом. Вот и все.
Он прошептал: «Я люблю ее» с таким выражением, словно хотел сказать: «Я умираю».
И вдруг начал рассказывать:
— Да, мы прожили с ней три года. Что это была за чудесная и мучительная жизнь! Раз шесть я чуть было не убил ее; она пыталась выколоть мне глаза той шпилькой, что вы видите здесь. Вот, взгляните на белую точку под моим левым глазом. Мы любили друг друга! Такую страсть не объяснишь. Да вы и не поймете.
Существует, вероятно, обычная любовь — взаимное тяготение двух сердец, двух душ. Но существует, несомненно, и другая любовь, тягостная, жгучая, безжалостная — необоримое влечение двух несхожих людей, которые одновременно ненавидят и обожают друг друга.
Эта женщина разорила меня в три года. У меня было четыре миллиона, и она спокойно, хладнокровно промотала их, пустила по ветру с мягкой улыбкой, которая зарождается у нее в глазах и тут же озаряет все лицо.
Вы ведь знаете ее. В ней есть что-то неотразимое! Что именно? Понятия не имею. Быть может, все дело в ее серых глазах? Взгляд их впивается в вас, как бурав, и уже не отпускает от себя. Или, вернее, в ее улыбке, мягкой, равнодушной, обольстительной, похожей иной раз на маску? Ее томное очарование пленяет постепенно, оно исходит от всего ее существа — от тонкого стана, который слегка покачивается при ходьбе, ибо она не ходит, а скорее скользит, от ее голоса, красивого, медлительного — он кажется музыкой, сопровождающей ее улыбку, — от каждого ее движения, движения ритмичного, четкого, опьяняющего своей поразительной гармонией. Целых три года я видел только ее одну! Как я страдал! Ведь она изменяла мне направо и налево! Из-за чего? Просто так, ради того, чтобы изменить. А когда, узнав об этом, я называл ее девкой и шлюхой, она спокойно во всем признавалась. «Разве мы женаты?» — спрашивала она.
С тех пор, как я живу здесь, я столько думал о ней, что все понял: она возродившаяся Манон Леско. Это Манон, которая не может любить, не изменяя, Манон, для которой любовь, наслаждение и деньги составляют одно целое.
Он умолк.
— Когда я истратил на нее последний грош, — снова заговорил он, — она сказала мне без обиняков: «Поймите, дорогой, не могу же я питаться воздухом. Я вас очень люблю, люблю больше, чем кого бы то ни было, но ведь жить-то надо. А нищета и я никогда не ладили друг с другом».
И если бы вы только знали, какую кошмарную жизнь я вел с ней! Когда я смотрел на нее, мне в равной мере хотелось убить ее и поцеловать. Когда я смотрел на нее... я испытывал неодолимое желание заключить ее в объятия, прижать к себе и задушить. В ней самой, в ее взгляде было что-то коварное, неуловимое, возбуждавшее чувство ненависти. И, быть может, именно поэтому я так безумно любил ее. Женственности, проклятой, сводящей с ума женственности, в ней было больше, чем в любой другой женщине. Она была наделена ею, наделена сверх меры, и эти флюиды исходили от нее, как хмельная отрава. Она женщина до кончиков ногтей, другой такой нет и не было на свете.
Верите ли, когда я выезжал с ней, она смотрела на мужчин такими глазами, словно отдавалась с первого взгляда всем и каждому. Это выводило меня из себя и вместе с тем еще больше привязывало к ней. Даже проходя по улице, эта тварь принадлежала всем мужчинам, вопреки моему присутствию, вопреки себе, в силу самой своей природы, хотя держалась спокойно и скромно. Понимаете?
Какая эта была мука! В театре, в ресторане мне казалось, что ею обладают у меня на глазах. И в самом деле, когда я оставлял ее одну, она отдавалась другим мужчинам.
Я не видел ее десять лет и люблю больше, чем когда-либо!

Ночь окутала землю. Воздух был напоен одуряющим ароматом апельсиновых деревьев.
Я спросил:
— Вы увидитесь с ней?
Он ответил:
— Еще бы! У меня теперь семьсот или восемьсот тысяч франков — частью наличными, частью в недвижимом имуществе. Когда состояние мое достигнет миллиона, я все продам и уеду. Этих денег мне хватит на год жизни с нею, на целый год. А потом — прости-прощай, я поставлю точку.
Я задал еще вопрос.
— Ну, а после?
— После? Не знаю. Моя жизнь будет кончена! Быть может, я попрошу ее взять меня к себе камердинером.